Анатолий Радов - Достоевский FM (Сборник рассказов) [СИ]

— Я знаю, — сказала Аня.

— Жаль, — зачем-то пробурчал Виталий, и вскочив, бросился в чёрную воду.

Он проснулся сильно дрожа, в комнате было прохладно. Вяло поднявшись, он зевнул и помассировал занемевший висок.

— Надо бы написать эту чёртову статью, — подумал он.

Позёвывая, он устроился за старым, школьным стол, и вставил в машинку чистый лист.

— Какие они могут быть? — стали всплывать в мозгу привычные вопросы. Он никак не мог сообразить, что можно написать в статье о другом, внеземном разуме, а может и не о внеземном, а просто о другом, о нечеловеческом, которую он вчера захотел написать. Он снова несколько минут упорно смотрел в белую стену, но были те же вопросы, которые были и вчера, и сегодня утром, и ничего кроме них.

— Может нужно было всё же попробывать с Аней? — протиснулся среди вопросов о другом разуме вопрос об упущенном.

— Вот именно, об упущенном, — сказал себе Виталий. — И незачем бередить себя. Что от этого изменится? Конечно, наверное, в этом есть счастье, когда тебя любят, но разве это счастье для меня? Да и полюбила бы она меня? Наверное, нет.

Ему снова стало тошно от себя, от своих мыслей, от слабости в области сердца, которое безусловно подчинялось трусливому разуму. За окном было пасмурно, внутри тоже, и Виталий закрыв глаза, опёрся на спинку стула.

— Боже, — тихо спросил он. — Зачем я?

— Да, ладно, — бросил он тут же, улыбнувшись. — Всё нормально. Жизнь продолжается.

Он вылез из-за стола, ясно понимая, что написать статью сегодня никак не получится. Совсем не тот настрой. Снова нахлынула уже знакомая пустота, чёрная и бесконечная, во время которой он не мог о чём-либо думать. Мысли проваливались в эту пустоту, и начав, нельзя было закончить ни одного рассуждения. Они так и оставались какими-то неполными, похожие на старые объявления с давно оторванными кусочками, на которых были старательно вычерчены номера телефонов.

— Я как объявление с которого не сорван ни один такой вот номер для контакта, — подумал Виталий и ему, как недавно во сне, захотелось плакать, но он не умел этого делать, поэтому только глубоко вздохнул, почувствовав тяжесть над сердцем. Тогда он резко зашагал в прихожую, накинул там лёгкую бежевую куртку, и обувшись, вышел из дома.

Осень обступила его и смешалась с ним. Он заметил первый лист, упавший с груши. Лист лежал ожидая другие листья, он был одинок.

— Но его одиночество временно, — думал Виталий, спускаясь по ступенькам. Ступеньки грустно скрипели, как обычно, как всегда, когда он по ним спускался или поднимался. Он взял прислонённую к дереву удочку, и быстро заспешил по дорожке. Он открывал калитки, и не закрывал их, словно оставляя себе путь к отступлению.

— Хм, — хмыкнул он, открыв третью калитку. — Разве можно отступать в сторону обратную отступлению. Это вот сейчас я отступаю, разве если повернуть обратно, я снова буду отступать? Неужели тогда куда бы я не шёл, я всё время отступаю?

Четвёртую калитку он с силой закрыл и сев на бревно, он выдрал крючок из обтянутой поролоном ручки, и стал раскладывать удочку. Он знал, что рыбалка может отвлечь от этой пустоты, от этой осени внутри, от внутренней слабости перед жизнью.

— Сушённые козявки, — думал он, кривя губы в презрительной улыбке. — Когда это пришло мне в голову? — он никак не мог вспомнить. — Когда это я придумал ловить этих несчастных козявок и прокалывать их булавками? Я сушённая бабочка. — сказал он вдруг себе и забросил удочку.

С того берега, как будто перелетев реку, в него впился взгляд. Он поднял глаза и посмотрел на желтеющие кусты. Как всегда того, кто смотрел, не было видно. Виталий положил удочку не сводя взгляда с кустов.

— Это будет всегда, — стал думать он, понимая, что эти мысли будут только увеличивать пустоту, только делать её сильнее, но уже был не в силах сдерживаться. — Вот этот взгляд, эти бабочки на бархате, эти статьи и книги, этот лист под грушей, эта чёрная гадюка, эти бесконечные пасмурные дни — это всё навсегда. Из это не сбежать, это мой берег, на котором всегда так. На котором нет жизни… Господи, неужели из этого никогда не выбраться?!

Он ощутил внутри лёгкое головокружение и стал проваливаться в пустоту, не чувствуя под собой абсолютно ничего, но всего через секунду с удивлением заметил, что крепко стоит на ногах. Он стал смотреть вперёд себя, и увидел человека сидящего на бревне, в бежевой куртке, съёжившегося, несчастного, обречённо смотрящего на него. Этот взгляд был невыносим, в нём была только пустота, чёрная, безжизненная пустота. Он прислушался к себе. Внутри него пустоты не было. Была огромная, живая сила, текущая легко и весело, в бесконечном круговороте, не знающая ни конца ни начала. И эта сила позвала его куда-то, неважно куда, он знал только что нужно следовать её зову, и что нет ничего приятней и важнее, чем следовать её зову. И тогда он оторвал свой взгляд от мёртвого взгляда человека на том берегу, и резко развернувшись, легко понёсся вверх по склону, ни на шаг не отклоняясь от узкой, натоптанной его лапами тропинки.

Тот, кто это придумал был либо ещё тот засранец и извращенец, либо человек таких гуманных высот, до которых моему грязному мозгу грабителя и убийцы вряд ли когда-нибудь подняться. Ну что же, каждому выставляется своя планка, и мечтать прыгнуть выше неё, значит незаконно желать намного большего, чем тебе дала эта грёбаная природа. Дала изначально, с самого рождения, без права на какие-либо дополнения и изменения. Но если бы я встретил этого засранца сейчас, я вряд ли накинулся бы на него, чтобы сдавить его горло мёртвой хваткой, и сказать за это спасибо он мог только одному человеку. Человеку, которого я звал Джо.

Джо был увальнем. Он весил никак не меньше ста килограмм, мясистое лицо с небольшими, но широко посаженными глазами, никогда ничего не выражавшими, отчего вид у него был довольно неприятный. Казалось на тебя смотрит совсем бездушный, безжалостный тип, и стоит повернуться к нему спиной, как он тут же свернёт тебе шею. Удивительно, как можно ошибаться в человеке, если судить о нём по одному только виду. И я ошибался, ошибался настолько, что когда мне пришлось изменить своё мнение, я изменил его никак не иначе, а через грёбаный шоковый барьер.

И ещё — Джо не разговаривал. Он был немым с самого рождения, так мне сказали. Сказали с перекошенной ухмылкой, мол, не повезло тебе говнюк, хотя впрочем ты это заслужил. Насчёт — заслужил — я конечно сомневался, у меня были свои представления о жизненных ценностях, и с их представлениями они никогда не пересекались. Не могут пересекаться представления цепных псов и волков, разве только в кровавой схватке.